КНИГА 2-я
РОЖДЕНИЕ ЕЛИЗАВЕТЫ
1982 – 1985

* * *

... я приносил тебе глагол
и целовал твои ладони,
когда всходило между зол
сухое пламя над водою.
Ты – обнаженное тепло
морской волны солоноватой,
где так от замысла светло
и так от промысла крылато.
Набухший розою январь,
в лучах – сиреневая птица, –
там, где восходит божестварь
и зреет гордая цыплица.

* * *

У реки ракита.
Рама и Сита.
Дажьбог
пошел со всех ног,
подставляй корыта,
раскидывай лог!

Я полотенцем оботрусь,
к щеке прижмется рожаница.
Мужик, не горевай, не трусь:
рожает рожь, родит пшеница.
Поспели ранние овсы,
кормежки хватит для овцы.

Здесь всходит дочь Елизавета –
в ней свет завета и обета.

1982

* * *

Тайна высверка
и жилка
виноградного крыла.
Поминутно скачет стрелка –
от мороза,
до тепла.
Там, где девочка проходит,
лед смиряется впотьмах.
Словно бабочка
летает
на двенадцати крылах.

* * *

И одно пространство делили,
и встречались в пространстве одном.
Между белых и черных лилий
плыли днем с огнем.
Случайных жалить – вовсе нет охоты.
Я не виновен, как пчела,
что если медом надо наполнить соты,
то нужно, чтобы гречиха цвела.
И не сетовали на неудачу,
и не бегали от...
А кто говорит, что люди не плачут,
то это он неверно говорит, врет.
Розоватый цветок гречихи,
как пальцы дочери моей, нежный.
Как мир опасный,
но еще безбрежный

1983

158-я ПОЭМА
(отрывок)

– ...семь бед и семь грехов,
и семеро не ждут,
я не пишу стихов,
а жизнь сжигаю тут. –
Так говорил герой поэмы
и продолжал:
– Я старый человек,
но я устал напрасно,
впустую говоря, что жизнь
прекрасна.
Не древний манускрипт
читаю по складам,
а что во мне болит –
не понимаю сам.
Сказал – разрыв-трава,
как пулей разрывной.
Лишь женщина права,
шепнув: – Любимый мой!

Как в чреве материнском,
висит на пуповине
космонавт.

Ребенок в мир
из космоса летит
и ловит воздух ртом
и жабры отмирают,
и жителем Земли
пришельца называют,
а у него животик
крутит и болит.
Как трудно привыкать
к земному тяготенью,
к земным плодам –
терпенью и варенью.
Грудь матери – одно успокоенье –
мелодия, стихотворенье.

Так говорил герой поэмы
и продолжал:
– Здесь шум и гам
и тарарам.
Здесь ветер бьет в окно
и фортку отворяет.
Здесь на свободе
смерть гуляет
днем и ночью.
Но про нее и думать не хотят.
……………..
Все кажется, что это лишь
пролог,
вся эта жизнь, чудачествами
полная.
Вот бог тебе, а вот тебе
порог.
Вот счастье, но от слез
немного солное.
И в слове трапеза
уловишь траур.
Как хочешь назови –
предбанник или тамбур –
и будешь прав.
В материях не очень
отвлеченных,
таких как:
«Хлеб насущный даждь нам днесь», –
неужто ты исчерпан весь?
Тут герой поэмы как бы раздвоился.
И он же говорит:

– Да, я такой, я утверждаю жизнь.
Земные блага, да, во что бы то ни стало.
Пускай гуляет смерть,
а мне и горя мало!
Я столько видел
горюшка живого.
В мольбах о хлебе – что плохого!
Толкуйте о материях высоких.
Но их питают жизненные соки.
– Да, это верно,
что лошадь ест овес,
корова сено,
и что тому и море по колено,
кто не всеведущ, кто без откровений
находит путь к желудкам поколений.
– Но чистоту эксперимента
не сбережешь от экскремента.
А мы навалимся всем миром.
Вино закусим хлебом – сыром.

Хор.

– Неужели невозможно
уравновесить раз и навсегда
стремленье ввысь,
а будет перевешивать еда?

Здесь снова говорит герой поэмы,
соединившись вновь в одно лицо.

– Итак, мы говорили о ребенке.
Он трудно привыкает, но живет.
Еще немного, встанет и пойдет,
путь человеческий в ошибках
повторяя.
Вот голова его совсем седая,
он морщится от боли,
он скрипит,
но движется,
душа его не спит,
душа его по-прежнему живая,
новорожденная.

1982-83

* * *

Город, рельефом тайным,
вспучиваешь строку.
Остров необитаемый
на спине волоку.
Где дом – дрожащий скворешник,
заглянувший в пробел бытия.
А свет, целующий нежно, –
книга и семья.

Я увидел хвостатую сигму
на небе синем, да,
синем.
И неба прозрачная плоть
рубцевалась мгновенно
без следа

* * *

Лепесток неувядаемый
залетел в мою тетрадь.
А то как же, уважаемый,
чтобы жить да не страдать.
– Да не будет слово за слово
и зуб за зуб, глаз за глаз.
Лепесток, сердечко-ласковый
проступает, словно Спас.
Лепесток мой – трепетание,
впредь прошу – не увядай!
Я спою тогда страдание,
когда плачется – рыдай.
Я целую дол и лепет,
сумрак, родинку, ладонь.
Холод, зной, стригущий ветер,
лепестка не тронь.
Птицей, песней обращаемый,
пущенный в века,
лепесток неувядаемый,
живый памятью цветка.

ВЕЧЕРНЕЕ МГНОВЕНИЕ

тополь в серебре
и солнца не отражает
тополь в сентябре

никак не хотят созревать
зимние яблоки яблоки
и хочется горевать

это минутное
смутное
прочь!
так бывает бывает
когда дверь открывает
ветер из вечера
в ночь

1982

КУСТ ШИПОВНИКА

Как шар, шиповник
цвел среди цветов поляны,
напоминая мне иные страны.
Как шар воздушный.
Мир был цветочный, пахнущий
и душный.
Как счастье, как
любовь,
которая слепа
и колется шипами,
и простодушно
ахает цветами.
И зоркая роса дрожала
на вырезных листках,
напоминая об иных краях.

1983

ПРИМЕТА ДНЯ

Такая диалектика кругом –
на машине и на осле,
что Сталин на одном стекле,
Высоцкий – на другом.

1982

* * *

На ветке со стороны Солнца
и на ветке со стороны примороженной
сидели две птицы
веселая и настороженная
а когда Солнце поменялось
то оказалось
все так и осталось

1982

ПО КРАЮ ВЫШИВКИ

Атнеру Хузангаю

Чужое лицо
может показаться страшным,
чужой почерк –
неразборчивым,
чужое слово –
диким.
Опять увела меня
кровь
к истокам.
Вижу ласточку
над полем.
Мышь юркнула
в норку.
Женщина
ступает осторожно.
Красная нить –
красная.
Черная нить –
черная.
Белый свет –
белый.
Катится клубок
разноцветный.
Девочка бежит
через поле.
Я узнаю лицо
чужое,
почерк понимаю
и слово
ласкает слух.

1983

* * *

По мотивам картин
чувашского художника
А. Миттова

Женское начало земли
не отпускает мужчину.

Симметрия нереальна.

Правда – между полетом
журавлиным
и пешим шагом овечьим.

Голосом человечьим
говорит легенда.

Вечное лоно.
Трава
примялась и распрямилась.
И
белее метели
холмики
обнаженной
земли.

Устремленное ввысь
не дает упасть.
Как будто найдена
точка опоры –
удержать мир...

1984

ЕЖЕВИЧНЫЙ БЕРЕГ

Юнне Мориц

Над речкою сутулится ветла.
Но это перевод. В оригинале
она растет и думает едва ли,
что вплоть до сумерек вода светла.

Напевная ломается строка.
Не скажешь – стой! – счастливому
мгновенью.
Не поддается олицетворенью
ни берег, ни ветла и ни река.

По сути дела, мы поем не то,
но это нас ничуть не утешает.
Пришла весна, пора снимать пальто.
Случайный разговор и то смущает.

Воды нацедишь из-под крана,
и не покажется, что странно.
Так на обломках Парфенона
восходит куст совсем зеленый.

1982

ПОРТРЕТ РЕНЕ* С ДОЖДЕМ

Дождь цедит слова.

Белый дождь и черный кофе
клетчатая кепка нервные пальцы
дымок сигареты
не умещается жизнь поэта
в кофейной чашечке
в капле дождя
– Ты знаешь что это уже
случалось уже было...
Кафе на берегу
и дождь.

Профиль Мандельштама
кто начертал
на том берегу неба?

1983

_____________________
*Рене Каландиа – грузинский поэт

...ИЛИ О СТАРЫХ РИФМАХ

Но не каждый из нас понимал,
что таили в себе эти грозы,
эти розы, березы, морозы,
эти зы, золотые азы.
И ни разу никто не назвал
избавленьем от боли простуду,
но зато златоустом зануду
чуть не каждый не раз величал.
Только вышло из этого худо.
Прекратились однажды морозы
и засохли березы и розы,
откатились и самые грозы
вспомнить силился кто-то азы
и выращивал дерево Зы
садовод в одиночестве полном.

1981

ЗНАК БЕСКОНЕЧНОСТИ

к о м п о з и ц и я

Евгению Вольфсону
– скульптуру

I

...как вода из крана подтекала,
шел разговор,
сочилось время.
...на рынке, где торгуют именами,
а не картинами, не письменами,
взлетают цены – ужас! – временами,
но это все придумано не нами.
– И мы спокойны, как на скотобойне
спокоен бык.
Но трата-тата, тата-тата лик.
– Ты беден, как младенец
только что из лона.
Трати-та-ти-та ти-та небосклона.

И Липецк не похож
на Витебск.
Не Генри Мур,
не Боб Раушенберг...

II

Вот человек – вот грех.
Вот губы, может быть, для поцелуя.
Поэзия, ты бедная наседка, –
все ждут чудес, что высидишь цыплят.
Но конфискуют книгу «Аллилуйя!»,
о гибели искусства завопят.
Цветы, цветы – букетами, охапками,
венками.
Вздымайте, возносите
над веками,
живописуйте быт.
Проклятье! Даже бык
есть просто бык, бредущий на закланье,
или рисунок профильный наскальный,
или Пикассо черный силуэт.
Куда ты денешь, если ты поэт?
Тут разница, как между
М и Ж.
Но смысл как раз в соединеньи.
Вот здесь ты и прекрасен –
произвести на свет,
кого на свете не было и нет.
От сочетанья карих глаз
произойдут
как черные, так голубые.

III

И то сказать, мы тоже не слепые,
тем более в слепых поводырях
нам нет нужды

IV

Привычные стоять вниз головой,
ногами то есть вверх,
подозревали всех,
кто землю, грешный, попирал ногой,
в крамоле, ереси и богохульстве
подозревали.
То век был... век химер и наваждений,
век золоченых рам
и мелодрам.
Царевна перезрелая влюбилась
в незрелый плод.
Сорвать его хотела,
он не давался, прыгал, ускользал.
Царевна злилась.
Не умывалась и не брилась
и Богу не молилась.
Цыганок призывала и гадала
на воске, на цветке
и на кофейной гуще.
Страсть разгоралась в ней все пуще.
Ногтями длинными она хотела
плод зацепить, но не сумела.
История имела продолженье.
Суд не дал делу должного движенья.
Финал то ли потерян, то ль сгорел.
Плод недозрелый чудом уцелел.
И в срок созрел.
Царевна бродит привиденьем
и страх наводит с наслажденьем.

V

От земли ни на шаг,
от чернозема.
Лапша мешает на ушах,
не слышно майского грома.
В наших краях
не треножили лошадей,
а только спутывали
передние ноги.
Лошадь и так не уйдет
от людей.
Не перепутает дороги.
– Послушай, – говорит мне сосед, –
чтобы в яблоках было железо,
я под яблоню закопаю велосипед,
а иначе бесполезно.

VI

С другого берега кричат,
зовут.
А тут
с приплодом слепышей-котят
кошка разлеглась на полу.
Так не дает распространиться злу
природа появлением чудес,
где озеро стоит, как темный лес,
где лес, как светлый пруд,
где древний город вскорости найдут,
и черепки музею отдадут.

VII

Бегущая, заветная,
земная.
Как на тебя восстала
сила злая –
за то, что недоступна,
что заветна,
за то, что обликом своим
заметна.
Бегущая в толпе,
где каждый
бега жаждет.
Но ждет
и смотрит,
кто начнет.
Бегущая из правремен,
с тех пор,
когда еще надеялись на ноги,
когда из камня делали
топор,
когда вблизи пещер
резвились боги.
Бегущая! Развернутая
в профиль,
легко берущая
барьеры крови.
Бегущая навеки
жизнь.

1983

СМИРЯЯ СТРАСТИ

Там сидели господа мещане,
чай в стаканах ложками
мешали.
И на всех вниманье
обращали.
Над столами пролетала
муха,
как посланница инаго Духа.
Разговор мещане продолжали,
что товары сильно вздорожали.
И жужжала муха над столом
о потустороннем, о другом.
Здесь остановила фразу
запятая,
месяцем восстала золотым
и одна мещанка дорогая
внезапно оказалась пьяной в дым.
Как удивились господа мещане,
когда позвали к выходу с вещами.
И тут увидели, что в чай попала
муха.
Им предстояла долгая разлука.

А там сидели господа мещане.

1984

* * *

Мы шутки шутим,
ты глядишь,
и вскоре оторвешься.
Ну что же, братец,
не боись,
жив будешь.
Не вернешься.
И все, что прежде –
не теперь –
уже, а не начало,
ты выучился терпеть,
но не жевать мочало.
Воспитанник немых равнин,
аудиторий сонных,
из детских вырос ты штанин
и дорожек торных.
И уже другой-другой
цвет и коленкор
ты не знаешь –
как назвать,
это не в укор.
Житель ты всея земли,
совесть, а не тлен.
В путь отправиться вели,
в поисках живой земли,
покидая плен.

Кари очи, черна бровь
путеводная любовь.

ИЗ СОВРЕМЕННЫХ МОНОЛОГОВ

...Не какие-то страсти-мордасти,
а то, что рядом с тобой.
Один говорит «здрасти»,
а тот не шевельнет губой.
Вот напыщенный дядя,
ой, довольный собой!
Вы знаете, как это больно –
выйти на улицу,
встретить соседа.
Кое-кто улыбнется невольно,
иный зуб оскалит победно.
А все мы ходим в кино,
В магазины,
где и продаже – рубило и
палка-копалка,
Мы все не хотим
рутины,
которой нам очень жалко...

* * *

Твердая шина вер –
есть ли вершина?
Тянется море мер
длинная, как рейсшина.
А тут, на другой доске
пляшет цифра худая.
Кровь у нее на виске,
почти как у Ху Яобана.
Долго ли длится ночь,
перетираемая
мобом и нерем,
когда звенит в звоночь
Рем или мерин.
Среди каких ши рот
шина вер потеряна –
если людей, как шпрот,
на просвет проверили?

Словно спящий, Гомер,
закрыты его глаза.
Тянется море мер
куда, что нельзя сказать.

* * *

Жальный выкрик птицы,
щебет желторотых...
Спрашивают:
– Кто ты?

Так
Лейбница читает ночь,
чтоб Солнцу трудному
помочь
перевернуться с боку
на бок,
впрок
приобретая навык.

1985

* * *

Нам непривычен
облик-Хлебников.
Не угадали – это он ли?
Деревьев выстывшие комли
давным-давно
не ждут посредников.
Но до столицы и до Вятки
вы чуете дрожанье ветки.

1985

ИСКУССТВО ПАЛИНДРОМА

«И жар и миражи»
Н.И. Ладыгин

Ход строки двоякий –
небозема знаки.

Но дрожит струма неодинаково
близ Тамбова, около Саратова.
Но стрела, излетев из Калуги, –
в Байконуре вернется на круги.

Кто боялся тележного скрипа,
знал, что лебеди
так же скрипят,
потому эти клены и липы
в океане воздушном летят.
Замерзает и тает
смех и стон.
И волной набегает
явь и сон.

1985

РИТОРИЧЕСКИЕ СТИХИ

Остановимся, и вдруг
это будет – то, что надо.
А и был ли этот круг –
круг сомнения и лада?
Или в самом деле – друг
познается в круге ада?
Я не верю в смертный гриб,
если даже зазывали.
Верю в то, что не погиб,
не загинул в вихре лет
(за семь бед один ответ)
пес прозренья и Поэт
бледно-голубой эмали.
Баснями полна земля.
А влюбленные таятся.
Если слишком тла и зла,
то не хочется смеяться.
Разве что сожмет сердца
птица Сирин в этот вечер –
не предвестием конца,
а величием венца
для тебя, о человече.
Нитка бус украсит грудь,
лик восточный оттеняя.
Поищи кого-нибудь,
мы любимых не меняем.
Очевидец и пророк –
посох так вонзи в песок,
чтоб вода забила к небу.
Чтобы каждому глоток
к пресному сухому хлебу.

1985

* * *

Разрешат потомки спор –
гаснет иль горит костер,
чей.
Нынче не до мелочей.
Вы додумаете сами,
что хотелось мне сказать,
сесть ли нам в чужие сани
или целиной скакать.
Ехать рысью или шагом,
или задом наперед.
Кто на все ответит разом,
где порука – не соврет?
Хорошо от бородавок
помогает чистотел!
Говорю вам напрямую,
что сказать хотел.

* * *

На ничейной земле Никто
сыплет в горсть из горсти Ничто.
О, не трогай, Никто, Ничто –
превратишься в ничто не то.

1982

СНОВА ЗА ЗОЛОТЫМ РУНОМ

В лапах казенного леса
невидаль – не заблудиться.
Дерево – из железа,
как сквозь него прорубиться?
Что это, братцы, случилось
с нашей старинной сторонкой?
Ветка слегка надломилась,
ойкнула звонко.
Мельница что ли стояла,
то-то осталась запруда.
То ли сгнила, то ль упала.
Вот эта песня откуда.
Свист ударяется в стену,
падает лист дребезжащий.
Путник окликнет Сирену,
как Одиссей настоящий.
Память твоя одинока,
сможешь ли вызвать из праха
время, где ветка намокла,
время, где плыли без страха...
Цапля стоит одноного.
Ласточка чиркнет о провод,
времени жаждешь иного,
только и это не довод.

О, не страшась, не помешкав,
в путь собирались и плыли.
Через Обман и Насмешки.
Или загинут. Или

Январь 1984

ПЕРЕД ЗАРЕЙ

Слова-любимчики
и пасынки-слова,
слова-подсолнухи,
слова-халва.
Голубоглазые слова
и кареглазые.
Рабочие слова
и праздные.
Слова-восторги
и слова-хула.
Почтенные и падшие
слова.
Слова-деревья
и слова-трава.
И те еще слова,
которых брезжит
свет едва-едва,
почти неузнаваем.

1984

22 НОЯБРЯ 1984

Асфальт не омыт дождем.
Окурок не источает аромата.
Сиреневый цвет заката.
Природа не виновата.
Мы еще подождем.
Прощай, ветряная мельница.
Крылья твои в пыли.
Не забудьте цвета земли.
Прохожие – глаза отвели.
Но все еще изменится!

Выливаю воду из сапога.
Постигаю законы стихосложенья.
Правила дорожного движенья
сулят победы без пораженья.
Болото дружественней врага.

И поет ветряная мельница,
что все еще изменится.

ЭЛЕГИЯ О ДЖАЗРОКЕ

19 января 1985

Медь осыпается
сипло.
Exegi monumentum
memento mori.

В парке и на лугу.
То, что сказать –
не солгу.
Когда сочтут за сумасшедствие
второе пришествие.

Так бьется бабочка ночная
в полоске узкой света
на грани тьмы и лета.

Ах, наша песенка не спета.
Только-только начинается
дождь.
Крылья «блерио» в мокрых каплях.
Разбейте барометр.
Неверно, что «Вечная Сушь».

Все собирается в истоке,
Тонюсенькой иголкой в стоге.
Младенцем будущим в потоке.
Грядущим вымыслом в итоге.
То плачет соло саксофона,
то прячет голос в синем цвете.
Так дышит северная крона,
белеющая шапка клена
мечтой о лете.

И незаконченную фразу
внезапно выдохнуть
под взмах руки.

* * *

Памяти Ю.П. Казакова

Дробись, дробись, пустая скорлупа.
Пустое время и пустая память.
Бежит собака, и не молит лаять.
Одна любовь по-прежнему слепа.
И звук пустой, и слово, как забава.
Убей меня, и душу отпусти.
В каком часу открыта переправа
в тот край, где разом плакать и цвести?
Скрип лебедя, почти что скрип телеги.
Сквозь грязь земли пройдет лопата
в твердь.
И звякнут обмороженные слеги
при слове «смерть».

1982

* * *

Не думаем о том,
что нам сулит
времен иных
невнятное броженье,
а думаем о том,
что здесь болит
и принимаем хаос
за движенье,
как будто вечные,
мы разделяем власть,
не проницая то,
что за пределом,
не ведая,
что так и не сошлась
душа грядущего
с позавчерашним телом.

1984

* * *

здесь пламя муравья бежало
лес горел как бы закат
капля на листе дрожала
в ней небо – пестро от заплат
быстро-быстро-быстро
лес осенний отсырел
и мелодично пламя пало
в темно сиреневых небес

так было много: мало мало
светился дол и лес...

1985

* * *

За чугунным
за чугунным
за мостом
за мостом
эта елка
смотрит с Запада
на Восток

на заходе
на закате
ветровом ветровом
что-то чудится и мнится
за листвой
травой

и сирень
играет-ает
лепестками
и кукушка
куковает
правду временами

1985

БЕЛЫЙ ВОРОН

Траурный марш
вас не вдохновляет.
Но если другая
музыка не звучит,
если путей иных не зная,
ты, музыкой объемлемый
и все же молчишь...

Все зеленое – зеленеет,
как бы само собой,
без усилий.

Итак, он идет
по дороге, итак, он летит
по дороге
и пыль
не касается
его одежд.

По законам природы –
законам творения
он единственный
и незнакомый
искусству полому
и ремесла
сапожника он не знает, увы!

Это Вседенная
перед ним,
где Лобачевский
и Эйнштейн
пересекаются с Евклидом,
где луг зеленого творения
нас любит
в нашей неразумени.
И голосами
неосенними
зовет грядущее
потрогать
и молока,
горчащего слегка,
попить,
сдувая пену теплую.
И вишня
в этот миг призывно
глядела черными очами,
нас призывая заменить
то, что назвали мы
речами.

Так слепяще-белый ворон
оказывал свой белый норов.

И опускался он на пашни,
и думал ногу поджимая,
и виделся в поступи отважной
вдали, как будто поджидая,
на опоздавших на столетье
очами черными взирая.
И травинку взявши в клюв,
Наиграл концерт для фортепьяно
Скрябина А.Н.

Он путь держал скорей к Востоку,
где горы высились
верблюдом,
где мир дрожал
живым истоком
и где иначе
пели люди,
где буквы Х и М
сходились в битве
и Б искало путь не зла...

Так слепяще белый ворон
оказывал свой белый норов.

Пока мяукали здесь кошки,
за хвост поймать его хотя,
и пять иль шесть ворон из стаи
покрасились скорее в белый цвет,
чтобы тем самым взять приоритет,
он дул в травинку, намекая,
что за семь бед один ответ,
предчувствуя, что
почва созревает.

Он поводил глазами,
не говоря, что никогда,
а понимая, что навеки.
И, плюнув косточкой от вишни,
и постигая грусть букашки
смотрел он очесами Вишну,
воробушкам отдав сухие крошки.

Весной он к северу тепло
Елене матовой приносит,
лицо напоминает, что светло
и снисхождения не просит.
Мир может хрустнуть вдруг на сгибе
и слово
легко войной оскорбить,
решительно он равенство поставит –
творить-любить.
Когда ему:
– На в лоб, болван! –
почтительнейше произносят.

..............
................
……
................
……

Симметрия начала и конца,
как будто неоконченность стихии,
и чтимый прочно за отца,
он попадает вдруг в витии.

А его уже на другом
берегу
ожидают нетерпеливо
и лодка
направляется сюда.
Вот носом в берег ткнулась,
но пока
он сесть в нее забыл.
Он увлекается
Внезапным взлетом вверх
паденьем вниз.
Воздух сечет крылом
и, опершись о воздух,
летит на юг,
где зиму зимовать,
как будто бы не замечая
явно, что поле
там
внизу
покрыто черным вороньем.
И вишни
вытек глаз.

Но белый ворон отряхнулся
арбуз разрезал астраханский
и в небо сразу устремил
свой глаз и птичий и тарханский.
Он замечал движенье там:
пониже птицы, выше тучи.
Он слово тайны прошептал
и зоем отозвались кручи.
И лебеда пала в ноги.
Лопух закрыл свой взор листом.
Тяжелые воспряли боги,
чтоб раптом умереть потом.
И вишня цвет свой потеряла,
чтоб завязь дать,
и как дитя
листвой зеленою играла
и кожей нежною светя.

Перекрывая дикий зной,
иссушающую жажду,
выдохнул как будто зой:
– Жа-жду! Жа-жду! Жа-жду!

На окраине разверстой ночи
светилась точка,
отдаляясь.

Чиркнул спичкой
и обжег пальцы.

Так слепяще-белый ворон
оказывал свой белый норов.
Из пункта Б к пункту Х
шел человек,
не теряя из виду
пространство точки на часах
на опоздавших на столетье
горела вишня
черными очами
и выпь вопила
черными ночами
в сухих болотах новгородских.

Другие же за благо
посчитали
придти с обратной стороны.

Как нежной матери сыны,
которая их била больно,
они сказали, что довольно,
они ушли, остались сны.
Как мамонты вмерзают
в лед
и муха тонет в янтаре.

Полетом в космос называя
вращение
в пустом сосуде,
зачем ошиблись мы, не зная,
что в нас живут иные люди?
Зато
Небесных пахари миров,
троянских не приняв даров,
внутри себя растили космос
и звездный наклонился колос.

Так оказывал свой норов
белый ворон.

Закрыв глаза, он созерцал
внутри себя моря и страны
и книгу вечности листал –
она из камня и металла.
Каких-то крохотных примет
ему хватало.

Другие же за благо
посчитали.

На веки их не сели звезды,
входили дважды
в ту же воду,
которая цвела
и тина мутная всплыла...
Меж чем шел по дороге
Гуль-мулла!
читал пески
и черноземы,
сосны стремительную высь,
единственный
и незнакомый,
не разумеющий: «Вернись!»
И слоем почвы плодородным...

1985