Сергей Левин

КЛАДБИЩЕ

Все дороги города вели на кладбище.
Извилистые автобусные маршруты, редкие блокпосты остановок с трепещущими на ветру обрывками безграмотных объявлений, часто безжизненные грязные тротуары, ослепленные циклопы фонарных столбов с выбитыми местной шпаной лампочками, даже склоняющиеся к земле дорожные знаки – все указывало туда, где город, походящий с высоты птичьего полета на изогнутый бараний рог, медленно сужаясь, превращался в большую заросшую зеленью и истыканную крестами да дешевыми памятниками поляну, на которой кроме могилок располагались еще и самодельные деревянные столики и такие же незамысловатые скамеечки, давным-давно потерявшие первозданный блеск, ибо нечасто плотные человеческие зады полировали их тяжелым прикосновением; и только изредка, раза три в год, по религиозным праздникам, а чаще без повода, собирались здесь пьяненькие мужики, в очередной раз столкнувшиеся с проблемой места для выпивки. Лиловолицые дядечки с колодой потрепанных карт, на которых масть угадывалась только после длительного всматривания в испещренное трещинками бумажное полотно, мятыми рубашками, поражающими идентичным отсутствием верхних пуговиц, и большими, мозолистыми, пахнущими чем-то трудноопределяемым, похожим на смесь бензина и спирта, ладонями громко говорили, ругались и сплевывали на землю шелуху от семечек, купленных час назад у неопрятных старушек, в изобилии водящихся на дороге в это скорбное место и, наверное, внутренне готовящих себя к скорому путешествию из одного конца города в другой, последнему своему путешествию.
Иногда (чаще всего это случалось в самый разгар веселья) кто-нибудь из компании внезапно растерянно вскрикивал: «Люди, а зачем мы живем? Живем-то зачем?» – и с размаху бил кулаком по столику так, что вздрагивали бутылки, взлетала в воздух схожими с крохотными градинками крупинками соль и разметывались по сторонам очистки яиц, совсем недавно подобранных на соседней могиле. Кулак оказывался осушенным и долго ныл, а собутыльники смотрели на взволнованного собрата понимающе и молча сочувствовали, зная, что помочь человеку в такой момент не только нельзя, но и нежелательно – можно сделать только хуже, а кому захочется портить такой замечательный день? Всё быстро приходило в норму, и мужики сидели дальше, приоткрывая друг другу несложную завесу жизни своей, которая казалась им, конечно же, самой интересной и важной. И, в самом деле, никто не перебивал говорящего и только однажды, когда наставал тот непередаваемый никакими словами миг, знаменующийся звяканьем бутылочного горлышка о край граненого стакана, опрокидывал новую стопку одним мощным глотком и захрустывал алкогольную горечь доброй половинкой сочной луковицы, предусмотрительно захваченной с собой, ведь нет ничего приятнее замещения одного резкого вкуса другим, сильным и обжигающим, растекающимся прозрачной остростыо по ротовой полости, вытесняющим противный водочный «аромат» и заставляющим встряхивать головой, выговаривая: «Эх, х-ха-раш-ша, зараза!»
Так и сидели мужики под веселым добродушным солнышком, постепенно забывая о наскучивших проблемах суетливого и мелочного своего существования, о женах и детях, о службе и политике, о том, что прямо под ними мертвые. Смешивались мысли с водкою, сливался город с кладбищем, и неясно становилось тогда, где находится граница между царствами живых и мертвых, да и есть ли эта граница вообще – теперь было непонятно. Не спешили мужики разбредаться по домам – хорошо было и здесь: не давили монотонностью дешевых обоев бетонные стены, автобусы с машинами не выплевывали серые облачка выхлопных газов, замызганный, захламленный асфальт не пачкал ног и не давил на мозг гнетущей, подавляющей здоровые импульсы серостью – короче, короче ничего плохого не было среди травы и крестиков, перекошенных то ли от старости, то ли от ревматизма, столиков и скамеечек, ставших случайным убежищем для всех, покидающих городскую черту временно или навсегда.
И, как ни странно, трава здесь была зеленее декоративных растений, взлелеянных в керамических горшочках, что обильно тесня к я на подоконниках тесных комнатушек, и небо голубее, так как не приглушал его расползающийся из кварталов сигаретный дым вкупе с заводскими отходами, которые в великом множестве исторгали высоченные, устремленные в небо, будто стволы гигантских орудий, трубы, и настроение светлее и чище...
Трава тихонечко шелестела, карты трепыхались в порывах теплого ветра, журчала по стаканам водка, плыли по небу редкие фигурные облака, и сидели под облаками мужики, и лежали под слоем земли прямо под мужиками мертвяки, и горело в неизмеримой глубине под мертвяками огромное сердце планеты, дарующее вместе с солнцем тепло всем: и живым и мертвым, не разбирая, кто достоин великого дара жизни, а кто – нет.

26 марта 1999 года