Тоня Тимченко. ReАнимация Тамбов, 2004. – 32 с. -------------------------------------- I. *** Киты тосковали-скитались между Киевом и Китаем, параллельные с облаками, параллельными обтекаемые, стекались. А снизу казалось, будто тучи друг друга глотали. *** Петух, жизнью изжеванный, делился с цыпленком опытом: как чтобы зерна клеваны, как чтобы куры топтаны. А он, не в глазунье чудом, в жизни - робкий и желтый, смотрел, как красивы люди и как черны сковородки. И думал: «Бедный, как мечется! Чего ему все кукаречется?» *** Покупал попугая. Пугался. Понимал - жена заругает. Покупал, озираясь испуганно: вдруг окрашены перья искусственно. Заходил сзади и спереди – покупал человек нелюдя. О жене вспоминал: жалится - изумруды б ей цвета жабьего. Вокруг шеи ужей закрученных, позолоченных да обученных, обеспечивших счастье женино. Только нет в продаже ужей уже. Замолчит она - вроде жалко. А сказать не умеет - жалит. Покупаю с грехом пополам эхо своим словам. Кошкин дом Где-то, где товаров навалом, от дивана до сковородки, отдавали котенков даром, я одна осталась в коробке. Я, быть может, капризна немножко, но в дому моем неполадки: в стенах ни одного окошка и болят поджатые лапки. Примяукаюсь к этой жизни – подрасту к октябрю в кошку, размету хвостом своим рыжим в листья домик свой без окошек. Бим-бом, загорелся кошкин дом. *** День застыл в рамке окошка черно-белая панорама. Хочется сочинять о кошках, пока глаза как у них не станут. День устал - уголки свернулись. Завернулся в небо ночное. Кошки с крыш в квартиры вернулись. Попьют молока и глаза закроют. Кто-то взрослый - картинки в клочья. Перелистывает окошки. Закрывает форточку на ночь. Не вернется моя кошка. *** Белая кошка играла опавшими листьями. Один – бурым пятном к спине прилепился. Будет кошка нарядной встречать безлистый ноябрь. *** А матерые волки матерят мою матушку зато, что мало била меня по макушке. А я – в веснушках – как манная кашка в песочную крапинку – глажу злых собачатин за ушками. Они в душах – такие душки, а под шерстью – тоже веснушки. *** Мужчина как обувная щетка Страдает всеми болезнями почек. Мужчина как обувная щетка – Отец троих сумасшедших дочек. Мужчина как обувная щетка – Не бритый, а потому – не бледный. Злой, жесткий, жизнью ученый... Жалко его. Бедный. *** Начальный день ноября украли. У заплеванного стекла ждала отправленья Мещанская Варя, писала о том, что она здесь была. А мне двадцать девять оставшихся суток предстоит думать о том, школьница Варя иль институтка и рада ли встречам с соседским котом. Варит ли Варя вечером кашу, моет ли Варя дома окно, любит ли Варя родину нашу или ей на родину - все равно? Курит или сосет конфетки, цветом каким глазки глядят, носит шляпку или беретку... И что ей сдался этот ноябрь? *** Защита, как и очки, - на носу. Он - почти кандидат наук и пижон Под ручкой девочка на весу – не знает, дурочка, падежов. У него - научный эксперимент, протекающий под кофеек и табак. Почему-то в самый важный момент он начинает склонять не так. Она - смеется, профессор - ругается, а он – еще не того нахватается! *** Подростки напьются до одуренья, Будут праздновать всю неделю День согласия и примиренья – Революции день рожденья. Подростки выйдут на площадь ночью. Будут чмокать, где нету света. Им про солдат, крестьян и рабочих Говорили - помнят. Но сколько лет-то... Подростки утром пойдут с прогулок, Штаны и руки висят бессильно. Девчонка с косичкой из переулка – Веселая, как молодая Россия. И кто-то молча, а кто-то крикнет, А кто - за косу... Разные люди. Она за много годов привыкла – Просто каждый по-своему любит. *** В промокшей дымке плащей, сердитый, мир грозит ей своей смертью и говорит, что в ее душе пачкались самые черные черти. Она молчит и котенком жмурится: все равно ему непонятно – даже на самых черных шкурах заметны только белые пятна. *** Рубашка тумана на фонаре болтается почем зря. И то, что кто-то глядит, любя, рубашке - до фонаря. Ей все - до и для него - одного. А ему рубашка до себя самого. *** В феврале веселые дворники посыпают город веснушками. В заоконном своем домике загрустила открытка с Пушкиным. Растекается - плачет. Весна, значит. *** Людям - глаза. Кому - за стеклами, а кому-то - без них резкие. Дому напротив – тысяча окон и две тысячи занавесок. Морщинками кирпичей улыбаясь, стряхнув со лба голубей десяток, он когда-нибудь мне признается – ему не нужны две тысячи тряпок. *** Небо - крышечка белая, мир - банка стеклянная, я – муха дебелая, полудохлая, полупьяная. Чудится, что за крышечкой легче нашего дышится, там из шелковых ниточек ткутся новые крылышки. Примерить бы поспешила, да помню, хоть полупьяная, как из яйца мушиного рвалась в банку стеклянную. *** Одна электричка на два мира. Багажные отделенья хранят коробку зефира, диски Земфиры, кошачий космический сервелат. А мне б из вагона – в открытый космос, башкой бы мерзлые шпалы считать. Да только ждут гуманоид-кошка и обреченные не летать. *** Оно, недужное, отражается в лужах, обиженно дождится: отчего ему положено быть домом острожным для трехликого одного? У головы-земли – безбрюхой, безрукой, безногой – красивых деточек длинноногих много и некрасивых тоже немало – а всех из глазниц луж рожала. И небо в лужах – отцами ненужными. *** Утренний, похмельный, неумытый, не одевшись – в облачном исподнем, набивает дождь стихи сердито на клавиатурах подоконников. Кукол в окнах мониторов битых спрашивает дождь, скрывая слезы: почему же, несмотря на рифмы, у него опять выходит проза? Кончается. *** Осенью одевают рябины аллергии красные жизни красивой. Стыдятся, влюбчивые дубины, а все равно – хоть святых выноси. *** Лопух – он такой олух: мягкий, вслух шелестящий, новый – стоит дождю пройти – смеется щербатым ртом – дырявым листом – ему – хоть трава не расти. *** Треплется ветром листочек ветреный, гвоздиком, как заколкой, к лобику: пущу, мол, в дом одинокую женщину. Только зачем ему одинокая? Так и тоскует. А ветер все в лоб целует. *** Театрик сменило в два цвета кино, спилил Буратино свой нос откровенный, белила украл из гримерки Пьеро и пудрит мордашку до одурения. Знает, что у него не получится как у Пьеро – со слезами смоется... А все равно: чихает и пудрится, снова и снова - будто бы молится. *** Внимательный Некто никогда не терял ключей. Поэтому дверь всегда была верна ему – чуть заржавленному и жизнью слегка погнутому. Когда он поворачивался и уходил, она молча ждала – терпела, белела, когда возвращался – пела, скрипела, несмотря на боль от пинков и отпечатки подошв-синяков. А иногда, в замочной скважине, он оставался на ночь: и Некто не спал, ждал и слушал открытой двери вздохи протяжные. *** Не век Ольга княжила вдовой волчицей спесивою. Было – вязала из пуха лебяжьего свитер для князя Игоря. Счет петелькам спорился, прыгали с солнца зайчики, кололи пальчики Олюшке про Святослава-мальчика. Тогда бросала работу, косой девичьей развязывалась и катилась клубочком беременным в руки князя. Распухала-мягчела. А князь, ошалев от счастья, наматывал нити ее улыбок на княжеские свои запястья. *** Королева вчера целовала пажей, пружинкой души дрожа. Рвала жемчуга нашейных ужей и катала по полу – не жаль. Королева вчера была пьяна, ломала головку в венце: где взять чуланчик маленький в огромном, как мир, дворце? *** Поставщик цветов ко двору Его Императорского Величества умножал гиацинты и розы на любовниц Его количество. И прятал, робко и неумело, в садовой сторожке цветов королеву. Для нее, как ни любил, он всегда умножал цветы на один. *** Мой ручной домовой рискованный с носом из водопроводного крана каждую ночь рассыпает по полу арбузные косточки тараканов. Я его называю гением. И, говоря о его философии, мы до рассвета до одурения пьем от тоски почерневший кофе. Постовой без свистка – обломанный веник – комнату выметет безучастно. В небе повиснет рассвет-бездельник, грязный, как две кофейные чашки. Днем ручной домовой не со мной. *** Отец всегда прилетает чуть пьяным, рассыпав звезд пару горстей. Я знаю: в его большущих карманах – подарки для послушных детей. Мне не нравятся игры эти, да и не нужно уже ничего. Я слышала, как большущие дети плачут в больших карманах его. А мне была подарена рыжая роба Гагарина. И я за непослушание отмываю доголуба шар. *** Под электромагнитным тентом несла старушка антеннку. И от нее у бабушки обозначились крылья бабочки. Еще пару лет пути – и улетит. *** Пробуждались люди медведями, продирали окна стеклянные, почему-то в весну не верили, говорили: «Зима - пьяная». Говорили: «Все образуется», только не могли успокоиться: почему в январе распутица да за что им эта бессонница. В зеркалах-витринах охотники, победители-побежденные, убегают под вопли города под снега, в берлоги казенные. На диваны на деревянные. И на них им - скрипеть-плакать, проклинать капель окаянную и сосать невкусные лапы. *** Шли мальчуганы браниться. Их папаша неловкий бросал им прямо на лица вверх донышком сковородки. Ур-р-р-а! Новые фура-а-а-а!... Поручив воронам своим разносить тоскливые вести, он замшелые рушники земли расшивал неумелыми белыми крестиками. Изредка дождик капал: говорят, плакал. *** Повстречала я на Советской, по дороге в университет, даму-струну, как Плисецкая, в старинной юбке плиссе. Она под углом девяносто едва касалась асфальта; и казались просто обносками встречных барышень платья, которые на Советской глазели почти на Плисецкую. *** Он вываливал пенопласт ведрами, чтобы не засорять облака. А бедный город дрожал бедрами и плакал о том, что нет потолка. А я, в городской цитоплазме мерзнув, врала вдохновенно себе о том, что мембрана крыши скрывает звезды, а не в соседней клетке твой дом. *** За тридцать холодных ночей иззяблись и мечтают стать табуретками мощные голеностопы яблонь с тысячью маленьких лун на ветках. Что им - желтым: светить да падать, а тут - держи на себе планеты, любуйся, как рассветы им дарят туманов мохеровые береты. Ветки намеренно опустивши, яблони ждут: через неделю станут веселые боги-мальчишки прятать душистые луны в портфели. *** Сегодня с утра стаканы – горькие. Давай, презирая ненужность зонтов, рисовать под дождем акварельками мокрыми портреты бродяг в одеждах богов. Давай придумаем им по имени. И, пока стаканы пусты, давай подарим им синие-синие, напрочь ненужные неба зонты. *** Складываю скупо пальцы в твердый кукиш. А в витрине - кукла... Ты меня не любишь. Небо в осень мчится. Скоро все забудешь. А у ней - ресницы... Ты меня не любишь. А у ней на щечке маленькая мушка... Ты не любишь. Точка. Я твоя игрушка. Я не из фарфора. Я еще живая. Ты не любишь. Горе. Не нужна такая. *** Город всю ночь терпел, гулял-пел, а поутру затих – заплакал. Капал ветреный растеряша, считал молодые стволики детей своих потерявшихся: под зонтами крон шатавшихся захмелевших подростков и, махавших зонтами, на крепких ногах алкоголиков. *** покой покой такой будто нас уже нет но мы не умерли вовсе восемь дней в неделю спрятанных сигарет прядей с проседью мне не дождаться восемнадцать восемьдесят восемь осень *** Парады рады дышать намертво, Когда струится иприт памяти. И прёт парадовая эмпатия, Как по газону, прёт по беспамятству. За метром - метр, правда - за памятью. Парады помнят, парады падают, Парады плачут в скверах недужных, Оспорив право на память душам. II *** Я вдыхаю тебя с робостью, осторожным вдохом астматика. Ты с другими задушишь простыни – обвинишь меня в смерти романтики. Характерная симптоматика – пуповиной к жизни привязана... Констатируешь смерть романтики, не узнав причины диагноза. Только я скучаю по прежнему твоему жилью, по субботам... Это просто аборты нежности. Это просто предел абортов. *** Битые тарелки. Стекла в окнах битые. Забетонь их в стенку как любовь убитую. Письмами, звонками, быстро иль не быстро, жди врача с руками аккордеониста. Хочешь иль не хочешь, днем иль ночью длинной, он тебе поможет поцелуем в спину. Он насыплет в руку желтые таблетки, соберет на кухне битые тарелки. Он пришлет по почте бинт в большом конверте. Он такой хороший – он не хочет смерти. *** Ты не был там. Там мужчины в коротких брюках. Там нет людей – там живут только герои. Там в квартирах телевизоры хрюкают. Там спят ночами, даже вдвоем, по трое. Ты не был там. Там не в моде морщины. Там ждут суббот и ненавидят субботы. Там сыты обедом, а не духом единым, там о любви вспоминают, как об абортах. Ты не был там. Там удушливо тихо. Там постоянно ждут вчерашней войны. И в коротких брюках переступают лихо, чтоб не упасть, наступив на свои штаны. *** Трехнедельная простокваша, хлеб нарезан - крошки в горстях. Поглядишь: как будто монашка, а присмотришься – на сносях. Спит твой дом, в фундамент обутый. Твой уют – твоя глухота. А у ней под черным тулупом теплый мир для Сеньки-кота. *** Степь грозила сухой полынью. Шли по деревне худые толки. Свои и пришлые говорили: Кукушка завыла голосом волка. Свои и пришлые намекали: мол, пора собирать детишек – слишком много накуковала, слишком много на свете лишних. А она выла ночами, говорят – не могла иначе. Волки с той поры замолчали – чья тоска для ихнего плача? Кем была, о ком голосила? Говорят, будто между делом, многих в землю в тот год сносили – степь полынью сухой сгорела. *** А тополя с июнем не повенчаны, Но это не мешает им цвести. И город, как оставленная женщина, Не знает – в чью же сторону идти. И вроде бы не первая история, Да только тем больней, чем невпервой. И дома грустный кот, с утра не кормленный, Да только больше некуда домой. *** А котики летали с балконов вертикально. В наркотиков летательность поверив как в летальность, летали без труда. А котики летали и нас с тобой искали как у планеты талию – всё бестолку – не знали, что мы с тобою там, где котики летают без наркотиков за нами попятам. Да. Такая ерунда. *** Я неделю на пять умножу, разделю на десятилетья. Нынче утром вернулась кошка – ты проснулся и не заметил. А у кошки дамская сумка и ментоловые окурки. И она постоянно шутит – не снимать же с нее... шкурку. У нее нет котов прошлых, не мурлыкает, не рыдает. А еще, кажется, кошка арифметикой обладает. Она знает, что ты не знаешь о ее кошачьей природе. Она дни в часы умножает и минуты делит на годы. *** Не пускали автомобили, оставляли на пальцах двери. О тебе плохое вопили, а я шепотом - что не верю. У тебя в дому, как и прежде, априорные кофе с водкой. Огрубевшая безнадежность как грудастая эфиопка. Мне под снегом бы – нынче выпал... Мне по снегу бы – если б выжить... Но асфальт будто слов кипы, а они из под снега дышат. Замолчать бы мне на неделю. Просто ждать и падать, надеясь черногрудую твою деву моим снегом белым оденет. *** Картину счастья делят на части ведомый кобель – сильный, но кроткий, девчонка толстая в подворотне, те, кто, и те, кого ловят. Убиты, без вести, просто забыты – таких только лентяи не обидит. Картина счастья в шторах закрытых. Картина счастья для тех, кто видит. *** Синяя кошка на белом снегу. Белые листья. Синие лапы. Синий китеныш на берегу. Синие слезы в море не капля. Синее солнце село за мыс, белый и дряблый, как подбородок. Сильные мальчики с ветром дрались, синие маечки в белых полосках. Синяя кошка. Белая жизнь. Жизнь, обеленная до равнодушья. Синяя кошка прыгает вниз: снизу, на белом, синее нужно. Синяя кошка. След не видать. Синяя кошка вымыла лапы. Будет по белому кошку искать тот, кто боролся с ветром когда-то. Синька прольется в белую ночь. Утро влетит и стекла расколет. В синие лапы вымажет дом прямо от подоконника. *** Спи. Ничего не бойся. Все плохие тролли стали хорошими, все хорошие – уже спят. Спи. К нам прилетит ангел. Он умеет рисовать акварельками то, что тебе приснится. Спи. Я сварю для него шоколада и попрошу нарисовать счастье. А ты – спи покрепче. Ничего не бойся. Он хороший – Он согласится. *** Расскажи, мы давно с тобой не говорили, без упреков в идиотизме и детскости: за что повесили фонари? Или сами они повесились? *** Черная, будто пепел, соль сыпет на клавиши. Мой котенок давно болен и не скоро поправится. Мой котенок – веселые лапы, глаза колокольцами. Я что заболел виновата и что боль не кончится. Он теперь – грустный, серьезный, а то – проказничал, и со стула так виртуозно прыгал на клавиши. Он болеет не первый год, но не состарился. Мой котенок – он не умрет и не поправится. *** Уверь себя, что боль непогрешима. Одень ее в белейшие одежды. Когда летит неотвратимо мимо твой детский мяч - зачем тебе надежда? Закрой глаза: незрячие - нежнее. Рукой - касаться, а глазами - лапать. Почувствуешь: становятся синее белейшие больничные халаты. Прости себя. Прощать тебя устали которые не ощущали телом как выступает белое на алом, как выступает алое на белом. *** Живу с семью мужчинами: один - одет подругами, второй - все метит в спину мне, другой - не хочет в губы. Четвертый пьет по-черному, а пятый - ходит мимо, с шестым - боль обрученная, седьмой - не мой мужчина. Их пальцы ночью кажутся гиперболами-спичками, и я хочу у каждого найти по три отличия: по локтю, по сединке ли, по Гоголю на полке ли – живу с семью мужчинами – семижды одинокая. *** У меня есть женщина - с крыльями, у меня есть женщина - толстая, у меня есть женщина - сильная, безо рта и гипсоволосая. У тебя есть женщина - странная, у тебя есть женщина - светлая. Девочка с улыбкою рваною, череда конфет с сигаретами. У нее зимой будет холодно, у нее весной будет паводок, летом у нее будут проводы, август не ее будет свадебный. У нее есть женщина - с крыльями. У нее есть женщина - странная. И зачем друг другу две сильные, если только обе не ранены? *** Мне снился ты на белой террасе. Рядом Саша твоя кричала: «Арбуз, абрикос, апельсин, ананасы...», смеялась и повторяла сначала. Где-то снизу звучали люди – о них несбывшихся сожаленья. Ты плакал. Кровью падала клюква. Внизу собирали ее на варенье. Потом: терраса была пустая и, как на порванной киноленте, мотался кадр, воздух хватая: размятая клюква в белой тарелке. *** Там затянет в лед Старый новый год. Люли-люли. Там меня не ждут. Там никто не ждет. Там не любят. Там живут грачи. Там река молчит. Лёли-лёли. Стылым январем в лютом серебре по дну ходят. *** Челентано чашечка чая чужой чемодан встречают человек заплачет нечаянно зачем-то не замечают. *** Ты мой палачик, белый халатик. В моей палате пахнет салатом. В моей палате странные гости: мне не знакомы, я им - и вовсе. Ты МОЙ палачик – их не обидишь: на новоселье выпьешь и выйдешь. Ты мой палачик, слепенький мальчик: вижу - не видишь, что я не плачу. Те, что в палате, тоже не видят: там уже после – там не обидят. Я была прежде. Выбрось халатик. Не отстираешь. Спи, мой палачик. III. *** Опущусь на дно, потону в беде. Стало солоно в питьевой воде. Дурой ивою развяжу банты, наклонюсь к ручью, где напился ты. Обернется боль в две твоих руки, ветки вытянет из моей башки. Ведьмы ль ссорились, бес попутал ли – в ледяной беде волос спутался. Ни завыть, как выпь, ни поднять лица – больно тянет вниз из ветвей коса. Не клонись к ручью, не смотри на дно, ты не пей за мной – больно солоно. У моей беды бережок крыльцом. Из воды глядит лунное лицо. *** В горницах чисто девичьих, не знаю, в сколькоэтажном, живет твоя королевишна с шуршащим именем Саша. Ей город все кажет норов и строит дурные мины, когда без тебя Новоселов, Островского и Затинная. И он без тебя мается и якает - резок, звонок. А где-то шуршит, как платьице одной из ее сестренок. По совести - не по жалости: Ты поезжай, пожалуйста. *** Там, где мы не будем с тобою счастливы, там, где мы не будем с тобою вместе, там, где нас нет, не под нашим небом родятся и полюбят другие. А мы спим под ладошкой мира, под одной из сложенных в мир ладошек, и мечтаем во сне, чтобы нам приснилось где мы не будем с тобою счастливы. *** Нарисую стене веки, чтобы плакать могла вволю. Стало боли во мне тесно, поделюсь со стеной болью. Нарисую стене губы, нарумяню щеки до глянца. Нарисую - чтоб, когда туго, было вдоволь чем задыхаться. Нарисую овал криво, по нему распушу пряди, чтобы изредка можно было торопливо по ним гладить. ...Катит голову в сон комом. А с утра глаза нехмельные поглядят: карандаш сломан да кругом зеркала немые. *** Здесь никогда не будет просто счастливых, только несчастные и обезумевшие от счастья. Здесь никогда не будет просто красивых, только уроды и замечающие уродство. Здесь никогда не будет просто людей, только боги и отрицающие богов. Скажи, почему любовь живет именно здесь? *** Героиновое гестапо генерирует гиперсилу: гравитацию, гон этапов и гнилую правду насилия. Героиновое небо – заколоченное, глухое. Героиновую землю обмотали гирляндой герои. До грыжи в земле пробовать обогнуть под токами проволоку. *** Мама пьяно выла от муки про то, что у ней родились три суки, про то, что неласковы и безучастны, про то, что их несчастьем несчастна, про то, что все им отдавала... Мама выла. Я подвывала. *** Пришел ко мне врач – очками наружу – сказал, что вылечил лучших блядей, советовал – душ успокоит душу, судил о несчастности частных идей. Ушел от меня – вовсе не глядя: глазенкам в очках – вечные сны. Видимо, доктор, лучшие бляди чем-то иным были больны. *** Три мальчишки с одной восьмилетней бестией, с чертятами на глазном дне, по причинам, мне неизвестным, ногами били меня во сне. Потом надевали рубашки белые поверх грязных пальто. Мне глаза утирали. Им перья – не пальцы – были даны на то. *** У бога есть два белых халата, один - в кровавых пятнах заката. Видимо, я сама виновата, а вовсе не снег такой косолапый. Просто вчера приходил доктор: забраковал для полетов спину, стряхивал елочную махорку и наливал, чтоб не плакать, спирта. *** Господь придумал для каждого горе – старался (не спится ему ночами!): От кожи Адама пахло морем и мыться он не хотел в Иордане. Мерзла нимфетка дебелая - Ева, так, что дрожала облачность ляжек. Давала матросам сто яблок обеденных за тепло их спин и тельняшек. А на маленьких фотографиях, пожелтевших от пыли песочной, девочки улыбались и плакали оттого, что море - заочное. *** На улице Мяуковского тихим листом осенним ляжет на подоконнике мой мягколапый Сеня. - Сень - сень, наступила осень, давай у нее попросим: чтоб раны - в шрамы, чтоб весело, чтобы новые кисти, чтоб было платье обещанное цвета опавших листьев, чтоб приходили к Сене гости по воскресеньям... На улицу Мяуковского смотрит он с подоконника: то ли просит у осени, то ли думает - стоит ли? *** Мир умирал, когда хоронили любовь. Мир умирал, не гася огней - поминальных свечей любви возлюбленной. Мир умирал. Она лежала – белый кусочек мыла, чистый, как совесть, с детской лукавой прожилкой мраморной... Кто-то бежал за нашатырем и солью – чтобы ему легче не стало. А мир умирал. И млечная «Скорая помощь» летела, мигая комет глазами, которые гибель миров в себе отражали. Летела, ревела щекасто по-бабьи дебело и попусту одурело луна. И кто бы знал, что мир умирал, оттого что хоронит любовь. *** Жили в городе вдовушки, Углем чернили бровушки. Зачастила невдовая Грусть-тоска чернобровая. С ней обедню не выстоять, Горниц с ней не повымести. Ей бы - кто поречистее Да на ком больше милости. Жили в городе любушки – Те, кого не сосватают. Под венчальными вьюгами Все красоты проплакали. Любят любушек заполночь, А поутру - не можется. Зачастила проклятая Верная бездорожница. Жили бабоньки в городе, Каялись, что обабились. Спотыкалась я около, Охала я да маялась: Брови будто бы вдовые, Бездорожье недевичье, Горе бабье погорилось... И к какому подворью мне? *** Прости мне мои руки – За то, что они не крылья, Не антрацит вороний, Пером синий и сильный. Прости мне мое утро, Прости без тебя время; Прости, что вороны живут Триста лет И об этом жалеют. И все орут оголтело, Глушат, Как мир рушат, Только так неумело… Прости мне мою душу. *** Я всем совру, что снова уехала. Рассвет будет горчить миндально. Я завернусь в клетчатый плед, который сплела из наших свиданий, и... действительно уеду неведомыми поездами, вне расписания, - наверное, в Данию: с грустящими сказкоплетами улыбаться над мирозданием. *** Водки осколки колки и ты вернешься не скоро. Тоскует на кухне общей по весне Паустовский. А на клеенке - скользко, и он - вовсе не школьный; и где-то напрасно варят черный до трезвости кофе – жалко: остынет только – ты вернешься не скоро... Растекаются горькие прямо по Паустовскому. Скользко. *** Утром пойдет снег, и ты останешься дома. Кажется, мы знакомы, хотя не виделись век. И нелепо как будто: Вместо тебя утром. Снег. *** Раскиданы мысли, как редкие чумы по тундрической голытьбе. Любить тебя так, чтобы не думать, а попросту жить о тебе. *** С утра был дождь. А значит – грязные пятки. Ты - не ждешь, а я топаю взад – вперед – крестообразно – по-разному... И пятки - грязные, потому что с утра – дождь. *** Почти как дельфинья спинка на карте место, где нам не бывать вместе. Все остальное - на что-то похоже, - но нам не бывать там вместе тоже. *** Включи сумерки. Время сущее в них растворится. Включи сумерки. Исподшляпицы-лица людей с твоей улицы ромашковеют. Включи сумерки – и я к тебе, и будто бы умерли дни, где нас нет. Включи сумерки. *** Солнце садится. Мерзнут мосты. Воздух как спицы. День after ты. *** Сзади идет ледник, неизбежный, как сон. Жизнь – вертлявый турник: сзади – со всех сторон. Сзади идет весна – неприступные льды. В них догонит война, в них догонят гробы. И оглохнет вода, а не пьющий ее. Ты – кристалл в клетке льда и чужое – твое. А внизу подо льдом с молоком теплые плошки и глядят пятый сон повсеместно русские кошки. *** Холодный кофе... Жизнь – дешёвая закусочная. За столиком на двоих Сидят трое, И каждый претендует На единственную салфетку: Один за нею тянется, Другой - берет ее, А третий вытирает ею разлитый Холодный кофе... Теперь я знаю – Понимание убивает. *** Спеть дуэтом с давеча битым ветром о том, что удары берёз – хлёстки. Спеть. Никому не нужны слёзы третьего лишнего – дождя. Ветер и я. И только ночами за перегородкой я вспоминаю, как с подбородка моего ты собирал дождинки – слезинки давеча битой Иринки. Пока ты спишь. Часы на стенке рядом с нами. Им приказала темнота Мигать зелёными глазами Давно сбежавшего кота. Проснёшься утром. Смоешь смело С себя налёт вчерашних бед. На утреннем невинном снеге Лежит кошачий свежий след. *** Где-то далеко мы тоже есть. И если так, то пускай уж – вместе, счастливые оттого, что знаем: где-то далеко мы тоже есть... *** Если дни, как стихи, свяжутся не только слезливо-осенние, уеду в твое Рязанское княжество с обязательными улицами Есенина. И там, забыв о бутусовских пророчествах поминально-свадебных, буду слушать исчерна русские плачи твоих Ярославен. Весна В приемной дождем дрожит, выплакивая вопрос: где взять партий пять чулок в полосочку для берёз. *** Глупо: у ангелов – крылья... А что же делать с руками? У них – спины дельфиньи с лопатками-плавниками. Как у тебя. На палубе корабля я зря. Ему в другие моря – где ты не будешь давать тонуть его якорям. Жизнь. Рыжая дворовая собака, в глубине глазниц слезится память. Хватит лаять. Дай хоть напоследок за ушами рваными погладить. *** Айболит в отпуске. Храни его господи. Айболит заслужил и отдыхает. Айболит в отпуске, на мятых простынях, пропахших общим табачным дыханьем. Айболит в отпуске. Инвалид - в госпиталь. В больничном листе будто бы в нотах. Айболит в отпуске. Звери заброшены и выхрамывают на нечётных.
|